| | Тезис о конце истории, столь популярный на протяжении 90-х минувшего века, давно потерял свою свежесть и притягательность. Мир все же меняется. Но еще два месяца назад едва ли можно было предположить, что он меняется столь катастрофически быстро. Кровь и финансовый кризис не просто дали толчок скрипучему колесу истории, но и вновь вывели на сцену исторического спектакля персонажей, место которым, казалось бы, уже давно отведено в музее восковых фигур. Направление этого нового движения смутно как никогда. Большие нарративы, способные включить это движение в какой-то осмысленный контекст, давно коррумпированы критикой. Той самой критикой, в которой лучезарный сциентист Карл Поппер играл, по сути, ту же роль, что и разношерстная компания постмодернистов. Не пытаясь предугадать далеко идущие последствия этих событий, попробуем понять, что же мы, собственно, утратили.
Закат империи
Соединенные Штаты, на протяжении последних 20 лет усиленно и не без успеха старавшиеся играть роль «гаранта миропорядка», близки к ресурсному и витальному исчерпанию своей миссии. Иммануил Валлерстайн, честно говоря, наскучил своими разговорами о приближающемся упадке США, которые он исправно возобновлял при каждой новой внешнеполитической интервенции Белого дома. Но, похоже, совокупность факторов складывается именно таким образом, что это пророчество наконец начинает сбываться.
Политический цикл правления Джорджа Буша завершается провалом всех американских внешнеполитических инициатив. Проект демократизации Ближнего Востока закончился неудачей, позиции в Европе давно поколеблены, ставка на «молодые демократии» из стран СНГ оказалась слишком рискованна – «слабые государства» непредсказуемы и склонны к авантюризму. «Ядро» Европы настроено антиамерикански, хотя эти настроения, разумеется, и не получают политической формулировки.
Международному авторитету США, похоже, предстоит сносить все больше щелчков. И российско-грузинский конфликт – еще невиннейший из них. Можно, конечно, потирать руки, теша свое самолюбие нашей «маленькой победоносной войной». Но вот вопрос: а кто способен взять на себя миссию рушащегося «оплота миропорядка», столь удобного для такого числа менее амбициозных, слабых или более экономных стран?
Европа так и не состоялась как полноценный субъект мировой политики.
Интровертный Китай копит мощь непонятно для какой миссии. Ему, должно быть, виднее из перспективы его уходящей вглубь веков исторической логики.
Япония – еще один из кандидатов на роль нового «центра» мировой системы – давно и наглухо стушевалась.
Россия, конечно, сейчас достаточно сильна, чтобы совершить одну войсковую операцию на своей границе и какое-то время подкармливать элиты двух признанных ею новых государств. Но мы слишком зависимы от мирового спроса на сырье и мировой финансовой системы, чтобы питать надежду на уверенную самодостаточность на протяжении сколько-нибудь длительного времени. О роли же мирового имперского «гаранта миропорядка», способного реагировать на опасность в любом регионе мира, и речи быть не может.
Президент намекает на новую «систему безопасности». Но что он имеет в виду? Наивно полагать, что крупные державы, поделив зоны влияния, способны коллегиально принять хотя бы какое-то принципиальное политическое решение. История ООН, которая не вчера началась, лучший тому пример. А если такого «гаранта миропорядка» не найдется, то в отсутствие напряженных конфликтных отношений между крупными державами (когда сдерживающим фактором будет угроза масштабной войны) расцветут пышным цветом разного рода «неудавшиеся» и слабые государства, вмешиваться во внутренние дела которых никому не захочется. Пока не грохнет так, что мало не покажется. Государственные территории, конечно, локальны, но современные проблемы от этого не становятся менее глобальными.
Конечно, падение США как экономической сверхдержавы не выгодно сейчас никому в мире. В долларе и американском рынке заинтересовано слишком много сил, включая Россию и российский фондовый рынок. Едва ли здесь возможна обвальная катастрофа. Но речь идет именно о внешнеполитическом аспекте, а не об экономике США.
Конец неолиберальной эры
Мировой кризис финансовых институтов завершился фактически национализацией. И произошло это эпохальное событие в США – оплоте Вашингтонского неолиберального консенсуса. Торможение процесса вхождения России в ВТО лишь еще одним штрихом подчеркивает первостепенность государственных и политических факторов по отношению к благим схемам неолиберализма. Расхожее сегодня сравнение случившегося с периодом Великой депрессии не является преувеличением. Но история не повторяется: государство возвращается в новом качестве.
Еще два дня назад нельзя было себе представить, чтобы сенатор США заявлял о том, что практике «золотых парашютов» в частных компаниях государство полагает конец. Государство заявляет: управленцы частного сектора неэффективны и никуда не годятся! А ведь тем самым обращен в пыль один из краеугольных камней неолиберализма!
Бюрократия торжествует. Заветный идеал неолиберализма – освобождение через радикализацию свободной экономики – на наших глазах растоптан государственной бюрократией самой либеральной страны мира. Проект эмансипации, предложенный неолиберализмом, пережил своего двойника-антипода – социализм – всего лишь на 20 лет. Идея контроля и управления вновь торжествует. А это означает, что пора заново поставить вопрос о свободе – прежние формулы на глазах превращаются в ветхие заклинания. И этот вопрос, судя по всему, должен быть поставлен как вопрос о свободе в рамках государства. В концептуальном плане это движение, пожалуй, аналогично траектории, которую можно проследить от раннего Фихте к позднему Гегелю. И вот почему.
Восстание Левиафанов
Восстанавливается не просто бюрократический контроль над экономикой. Процесс размывания государства, о котором столь долго твердили теоретики и практики глобализации, заглох и дал обратный ход. Государство вновь обозначает свои границы: экономические, политические и символические. Это новое переживание для российской политической культуры.
Исторически мы помним три типа политической интеграции: самодержавие, коммунистический проект и некий невнятный синкретизм постсоветского периода. Постсоветские границы России просто не ощущались. Чтобы их почувствовать, пришлось пережить вооруженный конфликт со страной, которая до этого – несмотря на винную войну – продолжала входить в некую туманную ойкумену «нашего» мира. Можно лишь поблагодарить господина Кикабидзе, который, кстати, довел это обстоятельство до самых широких слоев своей массовой российской аудитории лучше всяких политиков. Последним все равно никто особо не верит.
Это новое политическое переживание вносит сумятицу в головы российской пишущей публики. Одни чают в нем рождение националистического проекта. И разочаровываются. Другие повторяют затверженные страшилки о возрождении советской тоталитарной системы. Суть происходящего, однако, немного в другом: мы просто ощущаем границы государства после долгого периода перманентного имперского разбухания (досоветского и советского), завершившегося постсоветской внешнеполитической депривацией какого-то аморфного бульона. Бульона, в котором нет ни особых врагов, ни особых друзей. Были террористы, но они какие-то виртуальные – повсюду и нигде.
Ощущение же границы в прямом вооруженном столкновении с внешним противником дает возможность почувствовать наличие государства как такового. Похоже, что это ощущение также очень нравится определенным кругам наших политиков и военных. Много говорили о проигранной информационной войне с Грузией. Но, возможно, кому-то просто нравится ощущать себя в традиционной роли злого медведя, орудующего дубиной. В той роли, которую от России, собственно, и ожидали увидеть всё последнее время.
Таким образом, в смутно вырисовывающейся перспективе истории на передний план политики выходит вопрос именно о качестве государства. Правда, есть подозрение, что российское государство последнее время расширялось лишь количественно и экстенсивно, без существенного улучшения своего качества. Грозные демарши против той же коррупции пока остаются лишь демаршами.
Осуществить демократизацию просто. Намного труднее, как показал весь постсоветский опыт, сохранить работоспособное государство. Вопрос, который мы должны обратить к российской политической действительности, заключается в том, имеем ли мы дело с эффективным государством или лишь с победными реляциями о его наличии? | |
